Бумажный зверинец (сборник)  - Кен Лю

В течение всего своего проекта подход Эвана был одновременно и более универсальным, и более атомистическим, чем подход, свойственный китайцам. С другой стороны, его американская приверженность идеям индивидуализма вызывала то стремление дать услышать голос и почтить память каждой отдельной жертвы. Кроме того, он пытался переступить национальные границы, сделать так, чтобы люди по всему миру проявили сочувствие к этим жертвам, осудили их мучителей и подтвердили бы нашу всеобщую преданность гуманистическим принципам.

Однако он был вынужден все больше и больше дистанцироваться от китайцев, чтобы сохранить политическую независимость своего проекта в глазах Запада. Он пожертвовал своей репутацией, чтобы вызвать хоть какое-то сочувствие на Западе. Эван пытался смягчить западные предрассудки по отношению к Китаю. Было ли это трусливым поступком? Должен ли он требовать от них большего? Не знаю.

История – это ведь не частный вопрос. Даже члены семей жертв поняли, что история имеет свой общественный аспект. Сопротивление японской оккупации – основополагающее событие в жизни современного Китая, так же как Холокост был основополагающим событием для Израиля, а революция и гражданская война – основополагающими событиями в истории Америки. Возможно, западному человеку трудно это понять, однако для многих китайцев Эван, боявшийся их участия и отказавшийся от помощи, по сути, украл и стер их историю. Он пожертвовал историей китайцев без их разрешения в угоду западным идеалам. Я понимаю, зачем он это сделал, но не могу согласиться с тем, что он был прав.

Я как китаец не разделяю преклонение Эвана перед личностным восприятием истории. Раскрытие индивидуальной истории каждой жертвы – то, чего хотел Эван, – является невозможным и ни в какой мере не решит всех проблем.

Так как наши возможности сострадать всеобщим бедам весьма ограничены, я считаю, есть риск, что его подход привел бы только к сентиментальности и выборочным воспоминаниям. Во время японской оккупации Китая погибло более шестнадцати миллионов мирных жителей. И большая часть этих страданий связана не с «фабриками смерти», такими как Пинфан, или целыми полями мертвых тел, такими как Нанкин, о которых, как известно, говорили в газетах и благодаря этому они стали центрами нашего внимания. Нет. Все происходило в бесчисленных тихих деревнях, городках, отдаленных селениях, где женщин и мужчин калечили, насиловали, убивали, а их крики скрывались холодным ветром, и их имена навсегда остались неизвестными и забытыми. Но они также заслуживают того, чтобы их помнили.

Конечно, невозможно, чтобы о каждом зверстве кто-нибудь рассказал так же красноречиво, как Анна Франк, и я не считаю, что мы должны свести всю историю к сборнику таких вот повествований.

Но Эван говорил мне, что американец, скорее, станет работать над проблемой, которую он сможет решить, чем пытаться охватить целый ряд проблем, которых он решить не в состоянии.

У него был непростой выбор, и я никогда не пошел бы по его стопам. Но Эван всегда свято верил в свои американские идеалы.

* * *

Билл Пэйсер, профессор современного китайского языка и культуры, Гавайский университет в Маноа:

Уже неоднократно говорилось, что, так как в Китае все знали об Отряде 731, доктору Вэю уже нечего было сказать китайцам, он просто воспринимался как еще один активист, начавший кампанию борьбы против Японии. Но это не совсем так. Один из самых трагичных аспектов спора между Китаем и Японией в отношении истории заключается в том, насколько зеркальны ответы этих двух стран по отношению друг к другу. Цель Вэя заключалась в том, чтобы спасти историю от тех ударов, которыми обменивались эти две державы.

На своем раннем этапе становления Народной республики с 1945 по 1956 год общий идеологический подход коммунистов заключался в восприятии японской оккупации как очередного исторического этапа на неуклонном движении человечества к социализму. И хотя японский милитаризм был осужден, а сопротивление праздновало победу, коммунисты также пытались простить японцев по отдельности, если те демонстрировали раскаяние – на удивление христианский и конфуцианский подход для атеистического режима. В этой атмосфере революционной пылкости отношение к японским пленным было, по существу, гуманным. Они обучались основам марксизма и должны были писать признания в своих преступлениях. (Эти классы стали основой для формирования в Японии общественного мнения, что любой человек, признавшийся в ужасных преступлениях, совершенных во время Войны, был обработан коммунистами.) После того как они демонстрировали достаточное перевоспитание, их отпускали обратно в Японию. Затем память о Войне начала постепенно подавляться в Китае, так как страна возбужденно строила утопический социализм, что привело к хорошо известным разрушительным последствиям.

Однако это великодушие по отношению к японцам было с лихвой компенсировано сталинистским жестким обращением с землевладельцами, капиталистами, интеллигенцией и теми китайцами, которые сотрудничали с японцами. Сотни тысяч людей были убиты, как правило, практически бездоказательно и без соблюдения каких-либо правовых норм.

Позже, в 1990-е годы, правительство Народной республики начало пробуждать в народе память о Войне в контексте патриотизма, чтобы обеспечить свою легитимность в эпоху всемирного краха коммунизма. По иронии судьбы, эта очевидная уловка не дала большому числу людей примириться с Войной – недоверие к правительству заставляло отрицательно относиться ко всем его начинаниям.

Поэтому подход Народной республики к исторической памяти сформировал ряд взаимосвязанных проблем. Во-первых, снисходительность, проявленная к пленным, послужила основой для того, чтобы скептики начали сомневаться в правдивости признаний японских солдат. Во-вторых, попытки пробудить патриотизм за счет памяти о Войне позволили обвинить правительство в том, что любые попытки пробуждения народной памяти были политически мотивированными. Наконец, отдельные жертвы зверств стали анонимными символами на службе у государства.

Однако редко признавалось, что послевоенное молчание Японии о военных преступлениях было вызвано китайской реакцией. Слева движение за мир говорило, что все страдания во время Войны связаны с самой природой войны, поэтому всему миру следовало бы принести покаяние и заключить мир между народами без какого-либо чувства вины. В центре акцент делался на материальном развитии, которое стало бы живительной силой, исцеляющей от ран, нанесенных Войной. Справа вопрос вины за преступления военного времени очень тесно был привязан к патриотизму. По сравнению с Германией, которая могла обвинить во всем нацизм, стоящий в стороне от понятия нации, невозможно было бы признать зверства японцев во время Войны, если не говорить, что сама Япония страдала под гнетом режима.

Поэтому разделенные лишь узким морем Китай и Япония невольно начали обмениваться одинаковыми обвинениями в варварстве во время Второй мировой войны, запутываясь в универсальных идеалах, таких как «мир» и «социализм», смешивая память о Войне с патриотизмом; абстрагируя жертв и преступников в некие символы на службе государства. В этом свете абстрактные, неполные, фрагментарные воспоминания в Китае и молчание Японии были лишь двумя сторонами одной монеты.